«Рассказать президенту о проблеме — ничего не сделать»

Юрист и правозащитник Михаил Федотов в октябре 2019 года указом Владимира Путина был снят с поста главы президентского Совета по правам человека (СПЧ). Спустя год после отставки корреспондент “Ъ” Мария Старикова поговорила с ним о правах человека в России, инертности Конституционного суда и работе СПЧ после смены руководителя. «Абсолютная загадка» — Год назад, 21 октября, был опубликован указ президента РФ, которым из СПЧ исключались вы, ваш заместитель Евгений Бобров, политолог Екатерина Шульман, правозащитник Павел Чиков и эксперт по избирательным правам Илья Шаблинский. Вы ведь знали о своем увольнении заранее, правильно? — За неделю до этого мой непосредственный руководитель в администрации президента сообщил, что меня освободят от должности главы СПЧ в связи с достижением предельного возраста пребывания на госслужбе — 70 лет. Я и сам думал, что пора покинуть пост советника президента и главы СПЧ, чувствовал профессиональное выгорание. Чуть ранее, в августе, совет проводил выездное заседание в ХМАО-Югре с обязательным приемом населения и, как всегда, до последнего посетителя. Так вот в Ханты-Мансийске мы начали прием в шесть вечера, а последний человек от нас ушел в половине шестого утра. В пять утра я поймал себя на том, что разговариваю с людьми формально, с раздражением, а ведь они пришли ко мне с бедой. Тогда я подумал: «Так нельзя, пора переходить на другую работу». Никогда не был человеком, для которого кресло важнее миссии. В отношении четверых моих коллег, которых вы назвали, ротация была, на мой взгляд, совершенно неоправданна: все они были реально очень активными и полезными членами совета. — Перед каждой ротацией, по положению об СПЧ, глава совета готовит списки кандидатур на исключение и на включение в состав и отдает на подпись президенту. Получается, это все же было ваше предложение — исключить «активных и полезных»? — Нет, таких предложений я не делал. Я узнал об их исключении из указа от 21 октября. На встрече с руководством (АП.— “Ъ”) речь шла только обо мне, о моем возрасте, поэтому, прочитав в указе четыре фамилии, я очень удивился. И расстроился: совет потерял четырех профессионалов, четырех неравнодушных и глубоко патриотичных людей. Предполагаю, что Чиков попал в этот список, потому что казался кому-то чересчур политизированным в качестве главы «Агоры» (международная правозащитная группа.— “Ъ”). То же самое, видимо, подумали о Екатерине Шульман, выступавшей в совете не только как политолог, но и как правозащитник, отстаивая право на свободу собраний или защиту от домашнего насилия. Исключение Шаблинского могло быть связано с его неоднократными выступлениями по поводу выборов (критика процедуры допуска кандидатов в депутаты Мосгордумы в 2019 году, наблюдение на несогласованных митингах в Москве и последующие заявления об отсутствии на мероприятиях признаков массовых беспорядков как повода для возбуждения уголовных дел в отношении протестующих.— “Ъ”). Но логики тут я тоже не вижу: он и прежде неоднократно публично, в том числе на встречах с президентом, очень остро выступал по поводу выборов, но никогда не нарушал правила хорошего тона в общении с главой государства. А уж исключение Боброва для меня вообще абсолютная загадка. Будучи моим заместителем, он защищал права мигрантов, жителей общежитий, жертв экологических нарушений, но практически не касался таких тем, которые могли быть кем-то расценены как сугубо политические. — Чем вы занялись после СПЧ? — Весь этот год я работаю в ВШЭ в качестве профессора-исследователя факультета права. Одновременно на факультете коммуникации, медиа и дизайна веду занятия со студентами-журналистами, восстанавливаю навыки преподавания после девятилетнего перерыва. Много сил и времени пришлось потратить на то, чтобы добиться создания в ВШЭ кафедры ЮНЕСКО по авторскому праву, смежным культурным и информационным правам. Она начинает работу как раз в этом месяце, хотя процедуру ее учреждения я инициировал почти два года назад. Сначала нужно было получить одобрение ученого совета ВШЭ, потом — Комиссии РФ по делам ЮНЕСКО, наконец — секретариата ЮНЕСКО. Предполагалось, что в секретариате ЮНЕСКО документы о создании кафедры пройдут все стадии согласования до конца марта 2020 года, но вмешался коронавирус, и каждый шаг стал делаться значительно медленнее, хотя ускорить процесс помогали и глава МИДа Сергей Лавров, и наш постпред при ЮНЕСКО Александр Кузнецов, который в 90-х годах был моим заместителем в этой должности, и коллеги из секретариата организации. К слову, для меня стало большой неожиданностью, когда я узнал, что один из чиновников несколько месяцев держал у себя проект соглашения о создании кафедры, потому что не понимал значения словосочетания «смежные права». На английский язык «смежные права», то есть права, смежные с авторскими (права артистов-исполнителей, режиссеров-постановщиков, производителей фонограмм, телерадиокомпаний и т. д.— “Ъ”), традиционно переводятся как neighboring rights, и он долго пребывал в недоумении, полагая, что речь идет о правах соседей по многоквартирному дому, так как neighbour — это «сосед». Такие вот трудности перевода. (Смеется.) На площадке кафедры мы, конечно, не будем заниматься «правами соседей», но обязательно озаботимся проблемами, соседствующими с традиционной тематикой копирайта. Например, уже в ноябре мы планируем провести большую онлайн-конференцию, посвященную правовым проблемам развития блогосферы, а в декабре — традиционную конференцию, приуроченную к очередной годовщине принятия закона «О СМИ» (принят 27 декабря 1991 года.— “Ъ”). — За вами после отставки сохранился и статус эксперта СПЧ? — Да, как и за всеми бывшими членами cовета. Когда приглашали, я старался принять участие в работе СПЧ. Я остался и членом президентской рабочей группы по увековечиванию памяти жертв политических репрессий. В нынешнем году мы собирались уже дважды: весной — в Сыктывкаре, осенью — в онлайне. Эта рабочая группа была создана сначала для разработки Концепции государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий, а потом — для координации деятельности по ее реализации (продлена до 2024 года.— “Ъ”). «Необходимое ограничение прав человека» — Как, по-вашему, изменилась ситуация с правами человека в России за год — с октября 2019 по октябрь 2020 года? — Стало хуже. Пришел коронавирус и создал проблемы, которых раньше мы не знали. Взять одиночные пикеты, которые по закону не требуют предварительного согласования и не могут быть запрещены. Но сейчас из-за коронавируса пикеты запрещают, людей задерживают и штрафуют. Возникает логичный вопрос: разве одиночный пикет — это массовое мероприятие? По такой логике и любое собрание должно считаться массовым мероприятием. А теперь еще пошла новая практика, когда людей стали задерживать за майки с различными изображениями или надписями, квалифицируя это как одиночный пикет. Я в растерянности: у меня есть майка, выпущенная три десятка лет назад Международной программой развития коммуникаций ЮНЕСКО, с надписью «Press freedom is democracy» (дословно с англ. «свобода прессы — это демократия».— “Ъ”). Если я в ней выйду на улицу, не сочтет ли полиция это одиночным пикетом? А если не сочтет, то почему она считает возможным признать одиночным пикетом появление в майке с другим текстом? Как показывает этот пример, некоторым нашим правоприменителям порой изменяет не только понимание закона, но и здравый смысл. Однако ряд введенных в Москве весной ограничений — электронные пропуска и онлайн-контроль за инфицированными коронавирусом — я излишними не считаю. Это было необходимое ограничение прав человека на неприкосновенность частной жизни и свободу передвижения ради обеспечения другого права человека — на жизнь и охрану здоровья. Но после завершения пандемии подобные ограничения должны быть сразу же поставлены в конституционные рамки. Да, компьютерная программа распознавания лиц помогает правоохранителям находить преступников, но отсюда не следует, что ее можно использовать для тотальной слежки за законопослушными гражданами. Это как обыскивать всех пассажиров трамвая, если у кого-то украли кошелек,— привожу это сравнение как классический пример беззакония, разбираемый студентами-юристами. — С точки зрения права региональным властям достаточно компетенций для введения ограничений, например, на передвижение, свободу собраний? — Передача полномочий регионам понятна: есть Москва, где число заболевших исчисляется тысячами. И есть другие регионы, где заболевших десятки или единицы. И меры реагирования на эти ситуации нужны разные. Но здесь проявилось несовершенство российского законодательства: законы о ЧП или ЧС никто применять не стал, а санитарно-эпидемиологическое законодательство довольно расплывчато в формулировках. Оказалось, что в России нет достаточных правовых инструментов (для действий в период эпидемии.— “Ъ”), коллизии не могли не возникнуть. И пока законодательство остается дырявым, противоречивым, а законодатели, в свою очередь, иногда вместо решения насущных задач выдумывают себе искусственные проблемы. — Поясните, пожалуйста. — Например, закон об административной ответственности за пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних (закон об ЛГБТ-пропаганде действует с 2013 года.— “Ъ”). Пока эту тему не раздули некоторые озабоченные законодатели, ее в общественном сознании просто не существовало. А сегодня она стала чуть ли не главной проблемой нашей жизни, появилось множество судебных дел, хотя никому не приходит в голову, что пропаганда традиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних ничуть не лучше, она граничит с уголовным преступлением. Или совсем свежая история: у суррогатных матерей появились младенцы, которые из-за пандемии не могут попасть к своим генетическим родителям-иностранцам, и в общественное сознание вбрасывается тема торговли детьми вместо того, чтобы заняться урегулированием проблем суррогатного материнства (в сентябре Следственный комитет РФ возбудил дело о торговле младенцами, которых передавали в семьи одиноким отцам суррогатные матери.— “Ъ”). — Пик первой волны эпидемии пришелся на весну, но летом, когда статистика заболеваемости показала снижение, в России прошло голосование по поправкам к Конституции. Вы голосовали? — Голосовал против. Объясню. Я считаю юридически некорректной избранную властями процедуру внесения изменений в Конституцию, о чем заявлял публично и в ходе обсуждения поправок. Нужно было принимать поправки так, как прописано в статьях 108 и 136 Конституции: не менее трех четвертей членов Совета федерации, не менее двух третей депутатов Государственной думы, не менее двух третей законодательных собраний субъектов РФ. Точка. Далее Совет федерации подводит итоги голосования региональных законодательных органов, и президент подписывает закон о поправке, после чего тот вступает в силу. Да, все это было выполнено, но зачем-то скреплено общероссийским голосованием, которое Конституцией не предусмотрено. Я понимаю политический смысл этого шага, но его правовой характер мне недоступен. Кроме того, согласно федеральному законодательству, следовало разделить все поправки на несколько законов о поправках к Конституции: по социально-экономической проблематике, по реформе системы публичной власти, по федеративному устройству и так далее. К сожалению, Конституционный суд РФ в своем заключении проигнорировал все эти нестыковки и даже не объяснил, согласно какой норме Основного закона у него появилось полномочие проверять конституционность закона, который еще не вступил в силу. Правильно сказал президент Путин: «Без полбанки не разберешься». — Но вы тем не менее пошли голосовать… — Да, конечно: этого требовала моя научная добросовестность профессионального правоведа. Тем более что в результате внесения поправок оказалась нарушена архитектоника Конституции, ее логическая стройность, гармоничность, красота, если хотите. Достаточно сравнить изначальную и новую редакции главы «Федеративное устройство», чтобы увидеть потерянную гомогенность. К сожалению, законодатель оказался не чуток к этой проблеме. Кажется, кто-то из великих физиков сказал, что неэстетичное, некрасивое теоретическое построение не может быть правильным. Уверен, что это верно и для законодательства. «Фотографии в компьютере Дмитриева не были порнографическими» — В СПЧ сейчас обсуждают темы докладов для ежегодной встречи совета с Владимиром Путиным. О чем, как вы считаете, ему стоит узнать от правозащитников? — Раньше перед каждой такой встречей я говорил коллегам в совете: рассказать президенту о проблеме — ничего не сделать, наша задача предложить президенту решения проблем, проинструктировать его. Думаю, обязательно нужно сказать о проблемах экологии, нарушении прав человека в период пандемии, поднять тему соблюдения прав человека в колониях и СИЗО. То есть там, где тяжелее всего, где права нарушаются чаще. Нельзя забыть и проблемы прав детей, факты превышения полномочий сотрудниками правоохранительных органов. Прошлая встреча Владимира Путина с СПЧ под председательством нового главы Валерия Фадеева была ничуть не хуже предыдущих. Судить об этом всегда нужно по перечню поручений, которые дает президент по итогам заседания. После встречи в 2019 году такой перечень показался мне серьезным, совет свою задачу на той встрече выполнил сполна. — Насколько мы знаем, поручения президента по итогам таких встреч выполняются далеко не всегда. Почему? — Биться за выполнение президентских поручений всегда было очень тяжело. К сожалению, бюрократия способна переварить даже распоряжения первого лица, хотя я до сих пор отказываюсь понимать, как такое может быть. Например, было поручение (в январе 2020.— “Ъ”) создать в рамках мемориала «Бутовский полигон» музей политических репрессий против церкви. Это была наша с протоиереем Кириллом Каледой (настоятель храма Святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове, член СПЧ.— “Ъ”) давняя идея. Но 8 октября на заседании рабочей группы по увековечиванию памяти жертв политических репрессий я узнал, что поручение президента не выполнено. В подобных случаях нередко чиновники рассуждают так: у нас было поручение рассмотреть такой-то вопрос, поставленный СПЧ, мы рассмотрели, считаем, что предложение СПЧ не заслуживает поддержки, а, следовательно, поручение президента выполнено и его можно снять с контроля. Боюсь, в случае с созданием музея в Бутово скажут примерно так. — Стоит ли правозащитникам на встрече с Владимиром Путиным вернуться к вопросу о судебной реформе? — Некоторые предложения СПЧ в этой сфере уже реализованы: расширены гарантии независимости адвокатов, созданы независимые от региональных властей апелляционные суды, институт суда присяжных дошел до районного уровня. Но этого недостаточно, чтобы считать судебную реформу завершенной. Нужно идти дальше, ставить вопрос о следственных судьях, о независимом прокуроре, докладывающем наиболее резонансные дела непосредственно главе государства, об укреплении реальной независимости судей. Президент всегда обращал внимание на эти предложения, но, например, по поводу идеи учреждения независимого прокурора мы не смогли ему внятно объяснить, как ее можно реализовать. А ведь здесь даже не нужно менять законодательство. Достаточно поручить одному из заместителей генерального прокурора работать в постоянном контакте с профильной комиссией СПЧ и совместно рассматривать прецедентные судебные решения, которые вызывают резонанс в обществе и обоснованные вопросы у юристов и правозащитников. — Статус независимого прокурора помог бы в деле историка Юрия Дмитриева? (Глава карельского отделения «Мемориала» приговорен к 13 годам строгого режима за насильственные действия сексуального характера в отношении приемной дочери; суд сначала оправдал господина Дмитриева, потом назначил наказание в 3,5 года, затем увеличил срок почти в четыре раза.) — Конечно, если это решение (о 13 годах колонии.— “Ъ”) устоит во всех судебных инстанциях, оно могло бы стать предметом совместного разбирательства СПЧ и независимого прокурора. Я немного знаком с этим делом, видел те фотографии, которые стали поводом для возбуждения уголовного дела (в 2016 году в домашнем компьютере историка нашли фотографии его приемной дочери без одежды в возрасте от четырех до семи лет.— “Ъ”). Знаю, что дело Дмитриева началось с вызова к участковому для решения какого-то пустяшного вопроса, и пока его не было дома, в квартиру кто-то забрался и порылся в компьютере. Вскоре к Дмитриеву с вопросом «что у вас в компьютере» пришли оперативники, которые и нашли фотографии, якобы порнографические. Но, простите, почему правоохранительные органы не выяснили, кто и зачем залез в квартиру? И не кажется ли вам, что все это очень похоже на полицейскую провокацию? Я не могу сказать, что вижу за этим делом политический заказ (в «Мемориале» преследование Юрия Дмитриева связывают с раскопками Сандармоха — самого большого расстрельного полигона Карелии в 1937–1938 годах.— “Ъ”). Но я вижу в нем карьерный интерес конкретных сотрудников правоохранительных и надзорных органов. Те фотографии, что хранились в компьютере Дмитриева, не были порнографическими: это дважды подтвердил городской суд Петрозаводска. Более того, их недавно даже показали по одному из федеральных телеканалов. И если признать их порнографическими, то Роскомнадзор должен немедленно вынести этому телеканалу предупреждение за злоупотребление свободой массовой информации, а правоохранительные органы — возбудить против виновных сотрудников телеканала уголовное дело о распространении порнографии. К сожалению, ввиду того что процесс по делу Дмитриева является закрытым, мне неизвестно, в совершении каких именно «насильственных действий сексуального характера» он обвиняется. Но если предположить, что так интерпретируется факт, когда одинокий отец подмывает малолетнюю дочь, то давайте оценивать это с точки зрения нормальных обычаев семейной жизни. Вспомните, кто вас подмывал в малолетстве? А кто подмывал ваших детей? Полагаю, что тому, кто за гигиеническими процедурами видит сексуальные извращения, нужно срочно бежать к психиатру. «Повторяемость правонарушения не ведет к увеличению его общественной опасности» — Есть другое громкое уголовное дело. Константин Котов, который вышел на четыре пикета, привлекался за это к административной ответственности, в 2019 году был приговорен к четырем годам колонии за многократное нарушение правил митинга или пикета по ст. 212.1 УК. Позднее апелляционный суд отказался оправдать Котова, сократив срок его заключения до полутора лет, несмотря на то что Конституционный суд неоднократно высказывал свое мнение: уголовная ответственность за мирные акции протеста может наступать, только если участник акций причинил вред или ущерб. Должны ли суды общей юрисдикции в деле Котова учитывают позицию КС? — Во-первых, подобное игнорирование правовой позиции Конституционного суда РФ абсолютно ненормально и неконституционно. Во-вторых, признаюсь, я не понимаю стоицизма, который проявляет Конституционный суд, наблюдая, как не исполняются его решения. КС просто обязан добиваться от судов общей юрисдикции строгого соблюдения его правовой позиции, поскольку решения КС обязательны к исполнению, а законодательные нормы, признанные им неконституционными, утрачивают силу вообще. Кроме того, статьи Уголовного кодекса с административной преюдицией, как статья 212.1 (предусматривает уголовное наказание за три или более нарушений КоАП в части митингов, шествий или пикетирования.— “Ъ”), представляются мне в принципе сомнительными. Юриспруденция строится на логике, и если мы говорим, что нарушение правил проведения публичных мероприятий — это административное правонарушение, а его повторение — уголовное преступление, то тогда это правило должно распространяться и на другие административные правонарушения. Например, перешел человек улицу в неположенном месте — административная ответственность. Перешел несколько раз в течение года — уголовная: садись в тюрьму. Убежден, что сама по себе повторяемость правонарушения не ведет к увеличению его общественной опасности. Если произошла авария с человеческими жертвами из-за того, что вы переходили на красный свет — это уже будет совершенно другая квалификация. И не будет иметь значения, переходили вы на красный свет раньше в этом году или нет. Так и в деле Котова: от повторяемости его выходов на пикет общественная опасность правонарушения вырасти до уровня преступления не могла. — В июле возбуждено новое уголовное дело по статье 212.1 в отношении муниципального депутата Юлии Галяминой после нескольких акций протеста. Что вы об этом думаете? — Есть правовая позиция КС: для квалификации неоднократного нарушения порядка проведения публичных мероприятий по статье 212.1 УК РФ должен быть доказан реальный ущерб. Он был доказан? Если нет, то не может быть и уголовного дела. Подобное отношение к позиции Конституционного суда меня, как юриста, правоведа, просто оскорбляет. Поинтересуйтесь при случае, как судьи КС относятся к такому надругательству над их решениями. — В июле, после ареста журналиста, советника главы «Роскосмоса» Ивана Сафронова по обвинению в госизмене, вы заявляли “Ъ”, что «логичнее всего было бы провести пресс-конференцию с участием ФСБ, СПЧ и Союза журналистов». Такое заявление вы сделали через 22 дня после ареста Сафронова, подчеркнув, что «мы не видим аргументов» в пользу обвинения. Видите ли вы эти аргументы сейчас, когда Иван Сафронов более трех месяцев находится в СИЗО «Лефортово»? — К сожалению, общественность до сих пор не знает, что конкретно совершил Иван Сафронов. Мы знаем только, что он якобы передал какие-то секретные сведения какому-то иностранному лицу. Возникает закономерный вопрос: знал ли он содержание тех сведений, которые передавал? Наверное, знал, если не передавал запечатанный конверт, полученный от третьего лица в запечатанном виде. Так почему нельзя конкретизировать обвинение? Ведь для обвиняемого, если он знает содержание переданных им сведений, они уже никакого секрета не представляют. А нам, общественности, будет вполне достаточно узнать от Сафронова, что он теперь знает, о каких конкретно сведениях идет речь. Но пока, судя по сообщениям СМИ, ему до сих пор не сказали, о какой именно информации идет речь. Как защищаться, оказавшись в такой ситуации, я не понимаю. Это очень напоминает «Процесс» Франца Кафки, герой которого виноват не в каком-то конкретном преступлении, а «виновен вообще». Почему не состоялась пресс-конференция, я не знаю, но Союз журналистов ясно дал понять, что готов к ней. Это общее правило: чем более резонансным является то или иное дело, тот или иной законопроект и т. д., тем более открытыми они должны быть для общественности. Минимизация информационного потока приводит лишь к усилению подозрений в том, что дело нечисто. — Вы считаете, что Ивана Сафронова преследуют за журналистскую работу? — Недавно прочитал в газете, что следователь требует от Сафронова раскрыть свои журналистские источники информации. Если это действительно так, то следователю нужно изучить закон о СМИ. Тогда он узнает, что журналист, получивший информацию с условием неразглашения источника, обязан сохранить этот источник в тайне. Это не право журналиста, это его обязанность. Ни следователь, ни прокурор, ни суд не могут освободить журналиста от этой обязанности, поскольку она установлена федеральным законом и не знает исключений. СМИ передают слова представителей следствия, что Сафронова преследуют за деятельность, никак не связанную с журналистикой. У меня нет оснований с этим соглашаться, поскольку мне Иван известен только как журналист: я неоднократно читал его газетные заметки, а агентурные донесения — ни разу. Но если он пользовался своим статусом журналиста, чтобы собирать разведывательную информацию (этим в Великобритании, например, занимался мой друг генерал Юрий Кобаладзе), то объясните это общественности. Скрывать от нее суть обвинения контрпродуктивно: все симпатизирующие Ивану люди — его родные, друзья, коллеги, правозащитники, адвокаты — все равно не перестанут держать руку на пульсе, обращаться за разъяснениями к следственным органам, настаивать на усилении прокурорского надзора, привлекать к делу внимание руководства страны. Но следственные органы могут легко снять это напряжение, поскольку именно следователь определяет, в какой мере материалы предварительного расследования можно предать гласности. — Вы отмечали невнятность статьи 275 УК (госизмена) и говорили, что дело Сафронова — повод вернуться к вопросу об изменении этой статьи… — Я и сейчас убежден, что диспозиция данной статьи сформулирована слишком широко. Здесь налицо большая доля правовой неопределенности и очевидная замена прямого умысла объективным вменением, на что СПЧ указал в своем экспертном заключении от 4 октября 2012 года. Мы объясняли: оказание содействия международным организациям не может рассматриваться как признак государственной измены хотя бы потому, что Россия сама является членом многих подобных организаций и, согласно их уставным документам, обязана содействовать выполнению их миссии. К сожалению, Госдума не обратила внимания на наши замечания и приняла новую редакцию статьи 275 УК РФ, поскольку, как откровенно было сказано в пояснительной записке к законопроекту, прежняя редакция «является крайне сложной для доказывания». Не знаю, в этом ли была реальная причина, но, действительно, в 2010 году за государственную измену было осуждено всего шесть человек, а в 2011-м — пять человек. После внесения изменений в статью 275 ежегодно осуждалось от четырех до пятнадцати человек. В СПЧ и сегодня есть высокопрофессиональные постоянные комиссии по судебной реформе и по резонансным делам, привлекающие к своей работе множество великолепных криминологов, которые способны проанализировать сложившуюся практику применения данной статьи и разработать для законодателей предложения по ее корректировке. Но у меня, к сожалению, нет информации, что кто-то в СПЧ занимается этой темой в настоящее время. «Пытки абсолютно недопустимы» — Фигуранты резонансных уголовных дел — об экстремистском сообществе «Новое величие» и о террористической организации «Сеть», запрещенной в РФ,— заявляли о пытках и о даче признательных показаний под пытками. Эти сообщения не расследованы должным образом, отмечают и адвокаты, и правозащитники, в том числе члены СПЧ. Что должно произойти, чтобы Следственный комитет РФ и прокуратура внимательнее относились к такого рода сообщениям? — О пытках мы в СПЧ получали сообщения не только от фигурантов дела «Сети». Я неоднократно слышал о таких фактах, посещая СИЗО и колонии. Это действительно серьезнейшая проблема, о которой сообщали президенту и я, и Николай Сванидзе, и Игорь Каляпин. Мои коллеги остались членами совета, и ничего не мешает им на очередной встрече напомнить президенту его собственные слова: «Пытки абсолютно недопустимы». Хотелось бы, чтобы это помнили и абсолютно все сотрудники правоохранительных органов. Принципиально важно, чтобы президент поддержал инициативу Игоря Каляпина о выделении ответственности за применение пыток в отдельную статью Уголовного кодекса. Пока это не сделано, и все дела о пытках при задержании, в полиции, на следствии, в СИЗО, в колонии тонут в общей массе дел по статье 286 УК РФ «Превышение должностных полномочий», мы даже не можем оценить реальный масштаб этого позорнейшего явления. В этой отдельной статье нужно закрепить и установленное в международном праве определение пытки. Это тем более важно, что сейчас понятие пытки дается в статье 177 УК РФ «Истязание», которая не относится к должностным преступлениям и больше подходит для случаев семейно-бытового насилия. — Вы сказали о семейных конфликтах. Известно ли вам, что закон о домашнем насилии «завис» на этапе принятия? И знаете ли вы о сообщениях ряда НКО, что обращений о домашнем насилии в период эпидемии стало больше? — Да, и я надеюсь, что Владимиру Путину об этом тоже сообщат члены СПЧ, непосредственно продвигающие закон о профилактике домашнего насилия: Ирина Киркора, Екатерина Винокурова. Насилие не может быть внутренним семейным делом. Если муж избивает жену, это так же безобразно, как и избиение постороннего человека на улице. Что касается увеличения числа случаев домашнего насилия в период пандемии, то мы обсуждали это явление на заседании рабочей группы «Гражданское общество» российско-германского форума «Петербургский диалог», когда готовили «дорожную карту» об участии НКО в преодолении последствий коронакризиса. В результате появился многостраничный документ. В нем расписаны меры, которые должны принимать неправительственные организации, чтобы помогать людям, и что должны делать власти для обеспечения эффективной работы НКО. В том числе в онлайне. Эту «дорожную карту» мы передали правительствам России и Германии, распространили среди организаций некоммерческого сектора. Некоторые из наших предложений были услышаны. — Наши сограждане, в частности и жертвы насилия, для защиты своих прав часто прибегают к помощи ЕСПЧ. В сентябре Минюст РФ впервые объявил конкурс по отбору кандидатов на пост судьи ЕСПЧ от России. Вы следите за ним? — Я знаю, что Павел Чиков, глава «Агоры» и бывший член СПЧ, выдвинул свою кандидатуру. Не знаю, как у него с иностранными языками, но то, что он вдумчивый юрист и реальный эксперт в области прав человека,— это совершенно точно. Минюст сделал конкурс открытым, чего долгое время добивалась адвокат Карина Москаленко (юристы, в том числе Павел Чиков, сообщали о кулуарном проведении процедуры конкурса в 1996, 1998, 2004 и 2012 годах.— “Ъ”). Она тоже блестящий юрист, и вполне может выдвинуть свою кандидатуру. От России требуется представить на рассмотрение ПАСЕ трех претендентов, а сейчас, судя по сайту Минюста, кандидатов уже больше трех десятков. Это можно будет только приветствовать, если Минюст сумеет так организовать отбор кандидатур, чтобы в результате в короткий список попали не только самые знающие и опытные, но также самые порядочные и независимые. России нужны только такие судьи. Чем известен Михаил Федотов Федотов Михаил Александрович родился 18 сентября 1949 года в Москве. Окончил юрфак МГУ (1972) и аспирантуру Всесоюзного юридического заочного института (1976), где преподавал до 1990 года. Исключался из МГУ за правозащитную деятельность, но был восстановлен. С сентября 1990 года — замминистра печати и массовой информации РСФСР. В феврале 1992 года инициировал создание и возглавил Российское агентство интеллектуальной собственности при президенте. С декабря 1992 года — министр печати и информации РФ. Представлял президента Бориса Ельцина в Конституционном суде на ряде процессов, в частности по делу КПСС. В августе 1993 года подал в отставку в связи с принятием Верховным советом антидемократических поправок к закону «О СМИ». С сентября 1993 года по январь 1998 года — постпред России при ЮНЕСКО. Одновременно в 1993–1995 годах возглавлял Российское авторское общество. В мае 1998 года избран секретарем Союза журналистов России. Входил в федеральный политсовет СПС, принимал участие в создании оппозиционного «Комитета-2008». Участвовал в разработке Конституции 1993 года, законов «Об издательском деле», «О СМИ», «Об общественном телевещании» и многих других. Принятый с его помощью в 1996 году указ президента «О мерах по укреплению дисциплины в системе государственной службы» обязывал чиновников реагировать на критику СМИ и отчитываться об этом контрольному управлению. С октября 2010 года — советник президента РФ, председатель Совета при президенте по развитию гражданского общества и правам человека. После назначения на этот пост заявил, что одной из главных задач видит «десталинизацию общественного сознания». Сам себя считает демократом, является автором формулы: «Высшая форма демократии — это абсолютная диктатура настоящего демократа». 21 октября 2019 года освобожден от должности и уволен с федеральной государственной службы в связи с достижением им возраста 70 лет. Доктор юридических наук, тема диссертации — «Средства массовой информации как институт социалистической демократии (государственно-правовые проблемы)». Профессор. Автор более 150 научных и публицистических материалов, писал для газет «Вечерняя Москва», «Социалистическая индустрия» и других. Имеет дипломатический ранг чрезвычайного и полномочного посла, заслуженный юрист России. Награжден орденом Дружбы. Женат, есть сын и дочь, оба — юристы.

 

« Пред.		След. »